О Борисе
Пастернаке как о бесспорно художественном явлении заговорили в начале 20-х
годов, после появления сборника "Сестра моя – жизнь" (из-за бумажного
голода он вышел с опозданием в несколько лет, в 1922 г., хотя был написан летом
1917 г., о чем говорит подзаголовок к сборнику).
Сборник
получил название по первой строчке следующего стихотворения (первые три
строфы):
Сестра моя — жизнь и сегодня
в разливе
Расшиблась весенним дождем
обо всех,
Но люди в брелоках высоко
брюзгливы
И вежливо жалят, как змеи в
овсе.
У старших на это свои есть
резоны.
Бесспорно, бесспорно смешон
твой резон,
Что в грозу лиловы глаза и
газоны —
И пахнет сырой резедой
горизонт.
Что в мае, когда поездов
расписанье
Камышинской веткой читаешь в купе,
Оно грандиозней Святого
писанья
И черных от пыли и бурь канапе.
Первая строчка звучит как
поэтическая декларация: единство поэта и природы. Художник не выдумывает
образы, он черпает их повсюду: на улице, в поезде, в лесу. Совершенно
неприемлемо для Пастернака предвзятое отношение к натуре, мышление готовыми
штампами, стереотипами. Непосредственность восприятия утверждается как
необходимое условие искусства. Таким образом, искусство предполагает
обновленный взгляд на мир.
Но жизнь вокруг поэта – это
не только природа, но и социальная действительность, мир человеческих
отношений. С годами всё отчетливее Пастернак видит разницу между жизнью
природной и жизнью общественной, которые в начале 20-х ощущались как
неразрывное единство.
Братство с жизнью - спустя
полтора десятилетия - представляется упрощением да и
невозможностью: отношения с жизнью сложнее, противоречивее, чем это казалось в
молодости.
Горькое
признание того, что между общественными потрясениями, социальными катастрофами
и творчеством поэта нет прямой связи, что "пепел рухнувших планет" не
породит высокого духа поэзии, несмотря ни на какой природный талант,
наталкивает Пастернака на сознательное отчуждение от жизни - в ее социально-политических
измерениях, от власти с ее оценками искусства, с ее наградами поэтам.
Отсюда - завет поэту: быть
верным себе, своему призванию, своей творческой индивидуальности -
неповторимой, ни на кого не похожей, сопоставимой лишь с природной стихией,
естественностью, искренностью.
Поэт, не принимай на веру
Примеров Дантов
и Торкват.
Искусство — дерзость
глазомера,
Влеченье, сила и захват.
В творчестве художник может
рассчитывать только на собственные поэтические силы, смелость первооткрывателя,
свежесть взгляда, не замутненного традициями.
Не случайно, что в
предреволюционные и первые послереволюционные годы Пастернак сближается с
Маяковским. Его привлекает в нем то же неповторимо-индивидуальное начало,
способность "выламываться" из своего окружения, жить вопреки
обыденности. Известно, что Пастернак примкнул к "Лефу"
(1923), центром и лидером которого был Маяковский, но ненадолго. Скоро стало
ясно, что "Леф" и Маяковский движутся в
неприемлемом для Пастернака направлении – "к растворению в революционном
деле, к нивелировке художественных манер и почерков до "шершавого языка
плаката". И главное <...> что место поэта в рабочем строю, в гуще
масс". Выход Пастернака из "Лефа"
означал, что он вне каких бы то ни было течений - литературных и идеологических.
В 1931 г. появляется стихотворение "Другу", посвященное Борису Пильняку, в котором есть такие строчки:
Иль я не знаю, что в потемки тычась,
Вовек не вышла б к свету темнота,
И я — урод, и счастье сотен тысяч
Не ближе мне пустого счастья ста?
И разве я не мерюсь пятилеткой,
Не падаю, не подымаюсь с ней?
Но как мне быть с моей грудною клеткой
И с тем, что всякой косности косней?
Пастернак переживает свою непохожесть со всеми, ощущает ее как некое уродство. "Очень трудно человеку — жить с сознанием, что вся рота шагает не в ногу, и один только он <...> знает истину. Особенно, если "рота" эта - 160-миллионный народ. Очень мучительно ощущать свое социальное одиночество, очень болезненно это чувство отщепенства, даже если в основе его лежит прозорливость, ощущение безусловного знания истины". Резким контрастом этой оправдательной интонации начальных строф звучит последняя строфа:
Напрасно в дни великого совета,
Где высшей страсти отданы места,
Оставлена вакансия поэта:
Она опасна, если не пуста.
Вакансия поэта опасна для власти потому, что самовластье понимает: поэзия - это власть над умами, над душами. Опасна потому, что поэт, отмеченный печатью избранничества, пишет так, как диктует ему внутренний голос, а не задачи "злободневности". Опасна потому, что поэт оказывается беспристрастным свидетелем происходящего.
Однако у Пастернака были произведения, созданные на
грани с большой политикой, так сказать в "зоне предельного риска" для
поэта и поэзии. В 1931 г. Пастернак пишет стихотворение "Столетье с лишним
- не вчера..." (сб. "Второе рождение"), перекликающееся со
знаменитыми пушкинскими "Стансами". "Столетье..." - первое
стихотворение Пастернака, которое может быть воспринято как обращение к
Сталину, так же как "Стансы" Пушкина обращены к Николаю I, хотя ни в том, ни в другом стихотворении адресаты не
названы.
Столетье с лишним — не вчера,
А сила прежняя в соблазне
В надежде славы и добра
Глядеть на вещи без боязни.
Хотеть в отличье от хлыща
В его существованьи кратком,
Труда со всеми сообща
И заодно с правопорядком.
И тот же тотчас же тупик
При встрече с умственною ленью,
И те же выписки из книг,
И тех же эр сопоставленье.
Но лишь сейчас сказать пора,
Величием дня сравненье разня:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.
Итак, вперед, не трепеща
И утешаясь параллелью,
Пока ты жив, и не моща,
И о тебе не пожалели.
Финал Пастернака нарочито оптимистичен. Однако при
самом искреннем желании автора признать "величье дня" нынешнего стихи
эти гораздо менее определенны, менее однозначны, нежели пушкинские.
Пушкин говорит, что он глядит в будущее без страха.
Надежда на перемены - вот что вдохновляло Пушкина (речь идет, прежде всего, об
определенных общественных надеждах).
Пастернак говорит о другом. О том, что есть
огромный соблазн смотреть на происходящее так, как смотрит Пушкин, т.е.
без боязни. Но это невозможно. Потому что желание "труда со всеми
сообща" приводит в нравственный тупик.
Пастернак был убежден, что "человек должен жить
жизнью своего государства, даже если он со многим и не согласен. Он должен жить
напряженной, естественной жизнью, и тогда в творчестве его будет напряженная
естественность". Однако это требование приходит в противоречие с
требованиями нравственными. Отсюда - боренья с собой, бесперспективные надежды.
"Второе рождение" -
противоречивая книга, книга борений с самим собой. В ней - попытка принять "даль
социализма" и невозможность этого по нравственно-этическим
соображениям. Можно принять идеалы равенства, свободы, любви, но нельзя
принять реальность диктатуры.
Каков же ответ Пастернака на
гамлетовский вопрос? Что выбирает поэт? Поэт предпочел жизнь в тайне и
незаметности, жизнь созерцателя - шумихе и успеху жизни деятеля.
Пастернак долго шел к
этому выбору. 30-е годы завершили путь к осознанию своего избранничества. А
начало его - в 20-х годах. Концентрированным выражением раздумий о судьбе
поэта, его месте в мире стала поэма
"Высокая болезнь" (1923, 1928).
Мелькает движущийся
ребус,
Идет осада, идут дни,
В один прекрасный день
пикеты
Приносят весть: сдается
крепость
Не верят, верят, жгут
огни,
Взрывают своды, ищут
входа,
Выходят, входят, идут
дни,
Проходят месяцы и годы.
Проходят годы,— все — в
тени.
Так поэт стремится
эпически широко охватить и раскрыть образ смутного времени, в котором
"Высокая одна болезнь/Еще зовется песнь". Болезням земли
противопоставлена высокая болезнь поэта - его творчество, вдохновение,
"гения горячка". Поэт гостит в этом тревожном и сумрачном мире,
вопреки всем его катаклизмам. Поэзия также гостья, которая смотрит на мир со
стороны, созерцая его, но не соучаствуя в его процессах.
У лирического героя Пастернака
вырывается: "Всю жизнь я быть хотел как все". Но быть как все - вещь
невозможная для поэта; его предназначение в другом:
Но век в своей красе
Сильнее моего нытья
И хочет быть, как я.
Иными словами, "я"
не могу и не хочу подстраиваться под век (хотя это соблазнительно просто, -
стоит лишь отказаться от себя). Более того, сам век стремится заболеть
"высокой болезнью", приобщиться к поэзии, к историческому творчеству.
Роль деятеля предназначена другому,
Ленину. Поэт и герой - в одном историческом пространстве. Их объединяет власть,
которой владеют, по-разному, и тот и другой. Власть героя, исторического
деятеля очевидна всем: он управляет не только "течением мысли", но и
страной. Он пытается насильно придать течению жизни то направление, которое
считает верным, которое соответствует течению его собственной мысли. И здесь
Пастернак усматривает в Ленине признаки собственной "высокой болезни":
Ленин - художник революции, поэт социализма, заставляющий целую страну
подчиняться своей возвышенной мечте:
Столетий завистью завистлив,
Ревнив их ревностью одной,
Он управлял теченьем мыслей
И только потому — страной.
Именно "высокая болезнь", овладевшая Лениным, именно его гениальность оправдывает, с точки зрения поэта, его историческое творчество, его одержимость, его фанатическое упорство в преследовании своих целей. Невольно сопоставляя "высокую болезнь" деятеля с собственной "высокой болезнью" - искусством, лирический герой поэмы завершает ее мучительным и до конца не доведенным размышлением, переходящим в горькое пророчество:
Тогда его увидев въяве,
Я думал, думал без конца
Об авторстве его и праве
Дерзать от первого лица.
Из ряда многих поколений
Выходит кто-нибудь вперед.
Предвестьем льгот приходит гений
И гнетом мстит за своей уход.
Конечно, гениальность политика дает ему
право вершить судьбами страны. Но в этом-то и состоит ирония истории: уход
героя-гения, творца истории неизбежно оборачивается трагедией - разочарованием
в неосуществимости "льгот", гнетом, лишенным внешней
привлекательности творчества, порыва в будущее.
Поэт - властелин духа и властелин душ.
Он пророк и ставит диагноз эпохе; организм сам должен совладать с болезнью. Но
беда тому поэту, кто покидает место созерцателя и пророка, становится в
"общий строй", практически участвует в насильственном преобразовании
мира, в революционном историческом творчестве масс:
А сзади, в зареве легенд,
Дурак, герой, интеллигент
В огне декретов и реклам
Горел во славу темной силы,
Что потихоньку по углам
Его с усмешкой поносила
За подвиг, если не за то,
Что дважды два не сразу сто.
Однако роль созерцателя не имеет ничего
общего с оторванностью от жизни, от истории, с замыканием в собственном
интимном мире, с уходом в мир чистой поэзии.
О времени у Пастернака говорится
обобщенно, иносказательно, нет указаний на конкретные события, нет осязаемых
примет совершающегося, поскольку явление берется широко и через призму субъективного,
эмоционального восприятия. Но эта широта делает происходящее еще выразительней,
трагичней: атмосфера жизни - кровавая, все охвачены безумьем, близостью смерти,
все больны.
В 1989 г. были опубликованы стихи
Пастернака о революции, долгое время остававшиеся неизвестными. Они так и
называются – "Русская революция" и написаны в 1918 г. Сопоставление
настроений, связанных с Февральской революцией и с Октябрем, - не в пользу
последнего; впечатления Октября отличаются нагнетением
мрачного колорита, гнетущего пессимизма, ощущением бессмысленности и
жестокости происходящего, разверзнувшегося ада:
Как было хорошо дышать тобою в марте
И слышать на дворе, со снегом и хвоей,
На солнце поутру, вне лиц, имен и партий
Ломающее лед дыхание твое!
Теперь ты — бунт. Теперь ты — топки полыханье
И чад в котельной, где на головы котлов
Пред взрывом плещет ад Балтийскою лоханью
Людскую кровь, мозги и пьяный флотский блев.
Впрочем, и в самом
отчаянном состоянии Пастернак не терял ощущения своей органической связи с
родной природой и культурой, которые представали в его поэтическом
самосознании как родина, самоотверженным патриотом которой он был до конца
жизни. Ужасы революции не могут исказить светлого лика страны, - это лишь
неотвратимый катаклизм, который нужно пережить, не утратив достоинства, не
преступив своих принципов, не отказываясь от себя и своих идеалов.
В стихах, опубликованных
Пастернаком к 10-летию Октября, взгляд поэта на события 1917 г. не изменился:
общая атмосфера произошедшей катастрофы, стихийного бедствия, затянувшейся
непогоды не оставляла поэта:
Густая слякоть клейковиной
Полощет улиц колею:
К виновному прилип невинный,
И день, и дождь, и даль в клею.
Ненастье настилает скаты,
Гремит железом пласт о пласт,
Свергает власти, рвет плакаты,
Натравливает класс на класс.
Костры. Пикеты. Мгла. Поэты
Уже печатают тюки
Стихов потомкам на пакеты
И нам на кету и пайки.
(«К Октябрьской годовщине», 1927)
Исторический смысл
революции остается не ясен. Грустен итог авторских размышлений:
Да, это то, за
что боролись.
У них в руках —
метеорит.
И будь он даже
пуст, как полюс,
Спасибо им, что
он открыт.
В
изображении и в самом восприятии реальности Пастернак близок Блоку. Эта
близость - в умении улавливать дух эпохи, ее ритм не столько в очевидном,
внешнем ходе событий, сколько в явлениях природы, в движениях души, приметах
быта, произведениях искусства.
Сборник
"Когда разгуляется" (1956-1959) - отклик на пробуждение общественной
активности в середине 50-х годов. Символично название сборника: разгуляться (о
погоде) - стать ясным, солнечным после ненастья, проясниться, очиститься от туч
и облаков. Прояснение сознания после всеобщего гипноза, связанного со Сталиным
и сталинизмом, - так можно интерпретировать смысл названия. Прояснение
общественной атмосферы, надежды на перемены после XX съезда - вот что определяет
общий оптимистический эмоциональный тон книги, перекликающийся с образным
видением "оттепели" у других художников этого времени.
Однако
Пастернак прозрачно говорит своему читателю, что "стужа",
"метели" и "вьюга" не миновали, что слово за ними еще
впереди, что наступление весны обманчиво и преждевременно. В стихотворении
"Вакханалия" зима, зимнее небо, метель становятся символами человеческого
разъединения, отчуждения людей друг от друга, какого-то фатального одиночества,
всеобщей непонятости:
А на улице вьюга
Всё смешала в
одно,
И пробиться друг
к другу
Никому не дано.
В завываньи бурана
Потонули:
тюрьма,
Экскаваторы,
краны,
Новостройки,
дома <...>
И великой эпохи
След на каждом
шагу —
В толчее, в
суматохе,
В метках шин на
снегу,
В ломке взглядов
— симптомах
Вековых
перемен,—
В наших добрых
знакомых,
В тучах мачт и
антенн, <...>
И в значеньи двояком
Жизни, бедной на
взгляд,
Но великой под
знаком
Понесенных
утрат.
(«Вакханалия»,
1957)
В
лирике Пастернака не всегда есть прямые отклики на современность социальную и
политическую; его стихотворения 50-х годов написаны в свойственном поэту интимно-лирическом
ключе. Но пульс времени в них ощущается постоянно: состояние эпохи передается
через едва заметные движения природы и души лирического героя, через бытовые
подробности и приметы повседневности.
Пастернак
с недоверием относился к современности, на протяжении минувшего
"полувека" не раз доказавшей свою мелочность, суетность,
поверхностность. Поэтому и появляется у него поэтическая декларация другого
свойства:
Будущего
недостаточно,
Старого, нового
мало.
Надо, чтоб елкою
святочной
Вечность средь
комнаты стала.
(«Зимние
праздники», 1959)
Вечность,
неподвластность гения злобе дня делает творчество
сопоставимым с жизнью природы, с высшими нормами и принципами общечеловеческой нравственности.
Поэт измеряет мир и ход истории не годами и десятилетиями, а веками,
тысячелетиями, вечностью. И в этом залог его бессмертия.
Жизнь
во всех своих частных, конкретных проявлениях есть для поэта-мыслителя повод
для обобщений, прогнозов, пророчеств. Поэт-пророк с его обостренной реакцией на
окружающее способен понимать язык происходящего в настоящем и предчувствовать
будущее именно потому, что живет не минутой, а вечностью, как бы вопреки
быстротекущему времени, наперекор современности:
Не
спи, не спи, художник,
Не
предавайся сну.
Ты
— вечности заложник
У
времени в плену.
(«Ночь»)
Этот
творческий завет Пастернак передал своему любимому герою, своему alter ego - доктору Живаго. Время и вечность. Между ними
разрыв. Преодолеть этот разрыв дано не каждому. В стихотворении
"Гефсиманский сад" - заключительном в цикле "Стихотворений Юрия
Живаго" и завершающем весь роман, - Христос говорит, обращаясь к нынешним
и грядущим поколениям: "Ко мне на суд, как баржи каравана,/Столетья
поплывут из темноты". Эта уверенность, позволяющая вместе с Христом
прорваться сквозь время в вечность и судить столетия высшей мерой,
продиктована сознанием того, что Судия - герой и поэт - выполнил свое
жертвенное предназначение: он взвалил на себя тяжкую ношу, груз
ответственности за все происходящее в мире, в истории, в душах людей.
А
открывает стихотворную тетрадь Юрия Живаго стихотворение "Гамлет",
воссоздающее позицию шекспировского героя, стоящего перед роковой проблемой:
"Быть или не быть?" Гамлет - подобно самому Пастернаку и заглавному
герою его романа – не мыслит жизни в блеске выставочной витрины, больше всего
ценит тишину независимого одиночества, но вынужден выходить на подмостки, быть
активным действующим лицом, ибо ему слишком хорошо ведомо, как должно поступать
занявшему "вакансию принца". В уста живаговского
Гамлета вложены слова Моления о Чаше, произнесенные Христом в Гефсиманском саду
в предчувствии предательства и своей гибели: "Если, только можно, Авва Отче,/Чашу эту мимо пронеси". Чаша страданий,
чаша жертвенности, которую страшно испить, но нужно, должно. Герой Пастернака
колеблется,
мысленно оттягивает предстоящие крестные муки, но не может их отменить,
избежать.
Но продуман
распорядок действий,
И неотвратим
конец пути.
Я один, все
тонет в фарисействе,
Жизнь прожить -
не поле перейти.
Этот
же мотив предопределенности выбора, сознательной жертвы повторяется в
стихотворении "Гефсиманский сад":
Но книга жизни
подошла к странице,
Которая дороже
всех святынь.
Сейчас должно
написанное сбыться,
Пускай же
сбудется оно. Аминь.
В
словах Сына Человеческого твердое сознание неизбежности, неотвратимости того,
что предначертано в Книге Жизни. Шекспировский Гамлет, переведенный на русский
язык Пастернаком, погибает и восстанавливает правду. Живаговский
Гамлет погибает, оставляя Слово правды.
Ты видишь, ход
веков подобен притче
И может
загореться на ходу.
Во имя страшного
ее величья
Я в добровольных
муках в гроб сойду.
(«Гефсиманский
сад»)
